Автор: admin | 24 ноября 2011 | Просмотров: 766 | Статьи

«Пазик» остановился. Сквозь плачущие изморосью окна глядели недоуменно пассажиры. Не верилось им, разморенным в автобусном тепле, что вот сейчас этот чудак уйдет в мокрый лес, где и селения-то поблизости нет. Есть только мост, обмелевшая за лето речушка с ледяной водой, мокрый дубняк, да вороны вон чернеют на сухостоинах. Тут только кикиморам водиться. Так, наверное, и думалось людям в автобусе.
- Сынок, ты болотики... или, как там у вас, болотники-то взял? Ишь мокреть какая! - высунулась из окошка старушенция, продремавшая рядом с Павлом весь путь.
- Взял-взял, бабуля.
Павел поправил рюкзак, махнул водителю - спасибо, мол. Тот скалился в зеркальце и крутил пальцем у виска. «И он туда же...» -усмехнулся Павел, махнул еще раз рукой и зашагал по прибитому дождем песку.
Сюда он приезжал только ранней весной и осенью, уже по заморозкам. В это время берега речушки были пустынными, неуютными для отдыхающей публики. Лишь настоящие налимнятники приходили к реке и сторонясь друг друга, не кучкуясь в компании, раскидывали по песчаным плесам донки. Ночи они проводили без сна, стерегли поклевку. Ночная ловля накладывала свой отпечаток. Рыболовы, и без того хмурые, в своих плащах с капюшонами в отблесках костра походили на каких-то колдунов, таящихся в лесах. Картину дополняли тяжелые облака, висящие над рекой, да мелькали в свете фонариков летучие мыши.
Снасти у Павла проще простого - обычные закидушки. По осени с довольно легкими грузилами, отлитыми в столовой ложке. Поскольку река за лето обмелела, течение не столь стремительно и закидывать далеко не надо в отличие от весны. У груза он обычно подвязывал один лишь поводок, так как все равно чаще брали именно на него, да и закидывать легче, без излишней путаницы. Леску он вставлял попросту в расщеп ивового прута, а на нее подвешивал колокольчик. Насадка тоже без изысков -черви. Кроме них - жирных подлистников и бледных земляных червей - рассчитывал Павел для насадки и ершей надергать. По осени крупный налим охотней хватал живую рыбку или брал на резку из тех же ершей и плотвы-сорожки. Но наловить по холодам и непогоде белой рыбы Павел не надеялся, и поэтому сорожку вез с собой пойманную еще в теплые дни бабьего лета и пролежавшую в холодильнике до этой последней, наверное, рыбалки по открытой воде. Знал он, конечно, что брезгует усатый лежалой рыбкой, потерявшей свой запах, но знал и то, что иногда не обращает налим внимания на эти условности и, жируя перед нерестом, хватает торопливо все, хоть сколько-нибудь съедобное для него, в том числе и своих более мелких сородичей-налимчиков.
Имелась в этот раз у Павла и насадка редкая по осеннему холодному времени. Поутру, когда он копался на старых пепелищах частных домов, поднимая доски и рубероид, обнаружил настоящих выползков, толщиной с большой палец руки, а длиной чуть ли не за двадцать пять сантиметров. Встречал он их и раньше, но большей частью на асфальте после теплого утреннего дождя. Были те выползки, конечно, хлипки и бледны в сравнении с этими налитыми кровью здоровяками. Под упругой кожицей чувствовались мышцы настоящего червячьего Шварценегера. Вообще-то, исходя из теоретических познаний, почерпнутых из рыболовных энциклопедий, охота на выползков сродни ночной рыбалке: с фонариком их стеречь требуется на пустырях да в глухую полночь, когда оные выбираются из своих нор как представители инфернального мира - вурдалаки и прочие создания с нехорошей репутацией. Причем здесь и ловкость требуется, ибо выползок чуток, как суслик. Что не так - сразу в норку.
В этот раз в ночном сафари не было необходимости. Черви лежали под досками сонные и ленивые.
Ночлег Павел обычно устраивал на песчаном берегу. Засветло грел площадку под лежанку жарким костром, а потом сдвигал его в сторону, отгребал угли и ставил палатку или натягивал навес, чтобы и от дождя защитой служил и экраном, держащим под полиэтиленом жар. Рядом разводил костер-нодью из трех сухих железной крепости дубков, которые горели медленным огнем всю ночь, мерцая углями и отдавая ровное тепло. Было у Павла и свое уловистое место -песчаный пологий откос, заросший тальником. Дальше начинался дубовый и ольховый лес, черный ельник. Место обычное, каких много на реке, но он привык к нему. Туда и вышел он сейчас.
Так... На песке чернела фигура в плаще, рядом дымил костерок. В воду уходили струнами лески донок. Имело место хозяйский, обжитой вид. Занято.. Он пошел по реке, раздвигая мокрые ветви. Минут через десять нескорой ходьбы выбрел на подобный же плес, поменьше. Слева струя, бьющая в противоположный берег, закручивалась в водовороте, создавая обратное течение. Видно по темному цвету воды, что яма здесь. Дождь, приутихший было, вновь заморосил. «На всю ночь, похоже, - заскучалось Павлу. - Надо навесик раскинуть, вымочит, зануда, до нитки». Греть место не было времени. Он нарубил тальника, связал, обтянул каркас пленкой. В укрытие и вещи сложил. Не торопясь, спустился к реке.
Там, на замытом в песок бревне, напластал на куски небольшую сорожку, наживил крючки резкой и червями, забросил снасти. Закачались на лесках латунные колокольчики, зазвенели тоненько. Оттого и река оживилась, хмурая, тихая. С костром было сложнее. Сушняка в вымоченном дождями лесу не найти. Костер шипел и гас. Береста прогорала, не успев прихватить дрова. Это не в звонком сосновом бору, где расколи любой смолевый пенек на вкусно пахнущие поленца, и заполыхают они жарко-жарко в любую непогоду. Павел достал из рюкзака «НЗ» - пару таблеток сухого горючего, зажег, обложил щепой, подбросил сучьев - пускай обсыхают. А в загудевший вскоре костерок и дубовых кряжей нагромоздил, на всю ночь. В хлопотах и не заметил, как темень наползла. Дождь шуршал по пленке, скользил и звонкими каплями бил в котелок, лежащий у навеса. В двух метрах от костра стеной стояла непроглядная тьма

Где-то в ночи слышались как будто шаги. Может быть, чудилось Павлу, а может, и зверь бродил - медведь-муравьятник. Но вот шорох шагов перешел в тяжелую поступь. Слышалось и дыхание, сиплое, торопливое. Рука невольно потянулась к топору. Отдернул, застыдясь себя самого: «Ну чего, чего?! Любой зверь пока еще человека боится, а шпану сюда потемну ничем не заманишь. Слабы они душонкой, оттого, к слову, и с ножами ходят. Рыбак припозднился, наверное», - решил Павел и стал ждать.
Вскоре из кустов с треском выбрался человек в мокрой телогрейке. Остановился, глядя на костер. Потом подошел:
- Здорово, - буркнул неприветливо. Он был еще в сумраке, избегая света костра. -На ночь, что-ли?
- Здравствуйте, - ответил Павел осторожно, не определив по голосу возраст незнакомца. - На ночь..
- Придется тебе, парень, потесниться, место-то мое.
- Написано на нем?
- Ишь ты, дерзкий какой... Не боишься? А если я со стволом, а?
- Со стволами не здесь ходят.
Наступило тяжелое молчание.
- Ладно, - нарушил тишину незнакомец, - Арсений я, Николаевич. Смотрел я на тебя, может, думаю, мозгляк какой. Он подошел к костру, сел, устало щурясь на пламя. Лицо его избороздили глубокие морщины, контрастно выделенные в свете костра. Глаза были пусты, взгляд равнодушный до тоскливости - или казалось так? Усмехнулся, дернув щекой.
- Ты думаешь из-за места я?.. Рыбачь, не жалко. Я все равно без снастей.
- А чего здесь без снастей-то делать? -спросил Павел, принимая спокойный разговор.
- Мой это интерес.
Помолчали. «Ондатру, наверное, промышляет дед, а может, лося решил завалить?» - гадал Павел. А тот неожиданно спросил:
- Сколько хоть лет-то тебе?
- За тридцать.
- Тридцать... Ему тоже было бы тридцать..
- Кому ему?
- Да, тридцать, - продолжал Арсений Николаевич, словно не слыша, - Сергунок ты мой, вот я и здесь, здесь я… ты прости, не углядел я тогда.
Он схватился за голову и замычал, забормотал что-то несвязное, обращаясь к кому-то, только ему видимому. Павлу стало по-настоящему жутко. Коротать ночь один на один с безумным стариком?!
- Слышь, дед, ты чего?!
- А-а, ты это? Испугался? Не бойся, не кусаюсь я, мух и чертей тоже не ловлю. Грех на мне большой, душу давит.
- Убили кого?
- Убил?! Ладно, слушай. Все равно... Человеческая душа, может, и поймешь чего.. Молодой я еще был, ну как ты. После армии подурил немножко, сам знаешь - компании, девочки. Бывало, и в КПЗ ночевал. О женитьбе и не думалось, а встретил Светлану - вроде жизнь снова начал. Поженились. Сын Сережка родился. Не удался он - здоровьишком слабоват был. Начал я его по лесам да озерам возить, как меня батя возил в свое время. Окреп он и чуть что: «Папка, когда на рыбалку поедем?» Без рыбалки не мог. Сюда мы каждую осень приезжали, приехали и в ту... Сережка по берегу бегал топал. Сердился я на него… Знать бы... К вечеру я за костер взялся, сын сучья таскал. А потом гляжу - нет его. А в круговерти, вон где и сейчас течение в обрат, мелькнуло что-то, булькнуло. «Сережка!» - кричу. С ямы только пузыри пошли. Я не помню, как нырнул... Облазил весь омут, все топляки поднял, нахлебался сам под завязку... Осталась только одна, мысль: найти, найти пусть мертвого, прижать кровиночку!
Арсений Николаевич захрипел удушливо, словно выталкивая из горла комок, и немного успокоившись, продолжал:
 - Нашел я его, ногами нащупал. Поздно было уже. Положил я Сережку на песок, так и просидел с ним всю ночь. Кричал на него... Не знаю зачем?.. Волком выл, выл так, что лес качался, а утром завернул его в палатку и повез домой. Светлану в тот же день на «скорой» увезли, а после похорон ушла она от меня.. Арсений Николаевич замолк. Потом поднял затяжелевшие болью глаза на Павла.
- Ты, парень, мне больше не мешай. Каждый год я сюда приезжаю в этот день. С сыном повидаться.. Он уронил голову на грудь и начал вдруг говорить ласково, тихо: «Сергунчик, вот и папка твой, ты прости».

 И чудилось Павлу, будто не ночная птица кричит жалобно, а детский голос в ответ баюкает: «Ничего, папка, ты не плачь, не плачь, все пройдет, папка...» Мелькнуло будто что-то у лица, задело мягким крылом, вздохнули деревья: «Ничего, папка, ничего-о-о...»

Налим брал вяло. Колокольчики время от времени позвякивали монотонно, глуховато в мороси осеннего дождя. Павел надевал плащ, включал фонарик и, взглянув на темную фигуру у костра, осторожно шел к закидушкам, словно стыдясь обыденного своего рыбацкого дела, брался за леску и выводил из темной воды ледяных скользких налимов. Они вились в руках, напрягая сильные мышцы, и разевали пасти, усыпанные щеткой мелких зубов. Крючки Павел не доставал, чтобы не кровянить стылые руки а просто отстегивал поводки и ставил запасные. Выползки не оправдали себя, несмотря на внушительные размеры и сочную яркую плоть. Налим брал на них ничуть не крупнее, чем на обыкновенного подлистника. Рыбины тяжелее килограмма предпочитали снулого ерша и резаную сорогу. ...

Утром Арсений Николаевич ушел, кивнув угрюмо на прощание, словно сожалея о расплеснутой, высказанной чужому боли. Засобирался и Павел. Снял с закидушек несколько крупных налимов, сложил со снастями в мокрый рюкзак. Зашагал по скользкой тропе, а вскоре и на песчаную дорогу вышел. Проходила она по сосновым буграм по веселому чистому лесу. Включил приемник. Передавали «Времена года» Чайковского. Печальная строгая мелодия вплелась естественно в шелест дождя, в далекий плач кукушки. Лес парил. Стволы берез сочились терпкой влагой, от которой в борах пронзительно веяло свежестью. Мелодия вздыхала вместе с ветром, была печальной, тихой, как раздумье, и резало, резало до слез где-то в груди от этой страшной по красоте музыки. И слышалось Павлу в ее угасании: «Ничего, папка, ничего-о...»

Комментарии: 0